Dropkick Murphys – Fuck you, I'm drunk
или
The Irish Rovers – Fuck you I'm drunk

Болиголов громко крякнул, чувствуя, как желудок противится этому напитку, этому дурману, крэку, коктейлю Молотова, стягиваясь в три тугих узла и словно пытаясь образумить старика от нового глотка текилы. Волкодава этот спазм заставляет лишь криво усмехнуться и прокашлять застрявший в глотке комок хрипоты, вылезшей наружу, как ему казалось, в виде облака пыли и песка. В солнечном луче, проскальзывающем через замасленное разбитое окно вагона, он стал отчётливо видеть каждую пылинку, кружащуюся в замысловатом вальсе. Завораживающе.
Помнит ли Голов, что они не хотели так вусмерть напиваться? Что они взяли несколько бутылок, чтобы просто было чем запивать горестные и горькие мысли, такие же кислые, как моча, такие же прожжённые, как пустыня, находящаяся вне этих четырёх стен, вне этого времени, вне них самих – двух стариков, прозябающих свой век в этом витаемом вагоне?
Но Болиг пьян, пьян настолько, что не может этого вспомнить. Как только начинают в  голову пробиваться подобные мысли, новая порция обжигающего алкоголя в хайло, просохшее от песка и грязи, от долгого молчания и накопления одержимых и параноических идей, идей-фиск, затуманивает разум и заставляет этот разум дрожать и дребезжать, требуя ещё и ещё.
Он пьян и ничего не может поделать с этим.
И не хочет.
- Ап-ха-ха, ёбаный в рот, - как-то не своим голосом грохнул Олиг, еле двигая вязким и тяжёлым языком, то ли в ответ на мягкий и любвеобильный пинок собутыльника, то ли на его фразу про кайфовую суку. Столько тёплых чувств было вложено в этих словах. - За чудесную ересь! – перефразировал волкодав тост обходчика и, лениво потянувшись ртом к полупустой бутыли, подобно Ачилю, хватает зубами за горлышко и выпивает.
Машинист валялся бок о бок с этим громилой, лишь немного уступающий ему по размеру, но в опьянении казавшемся больше обычного. Волкодав любит Ачиля, как любят старого друга, с которым закалялись в одних битвах, как брата не по крови, но по духу. В обыденное время они редко встречались из-за обязанностей последнего, а если и сталкивались, то обычно молчали. С ним комфортно было молчать. Но сейчас хотелось говорить, трещать, жаловаться по-бабски, как куры в курятнике, выплеснуть всё то, что накопилось, показаться старым, боящемся, глупым и ворчливым, маразматическим. Таким, каким на самом деле был Болиг, когда на нём не было маски вечно молодого и прекрасного. А она на нём была всегда.
Но не сейчас.
Они, два великана, валяющихся бок о бок, напоминали младенцев, сосущих словно соски, свои бутылки с текилой. Для полноты картины не хватало прихода мамки-турсы из Ётунхейма, что поворкует и почешет их поднятые вверх пузики.
Беспризорники-младенцы.
- … а дети остались, - чуть погодя подхватил Олиг, с горечью вспоминая сына Табака. Или племянника. Любовь на троих, она такая.
Болиголов пару раз пересекался с Табом после его ухода из железнодорожников, но это были, по большей части, заочные встречи, ничем не обязывающие и ничего не значащие. Старик не хотел помирать, когда его отрок повернулся к нему сфинктером.
От таких мыслей даже текила перестала лезть в горло.
Благо бутылка была всё равно уже пуста. Судьба.
- Плохо, когда сын нигилист, - неосознанно вырвались мысли вслух у Голова. Он смачно причмокнул, слизнул пролитый алкоголь с груди и вопросительно уставился на друга. Этот алабай всегда был волком-одиночкой, слишком закрытый, чтобы выразиться кому-то в чувствах и слишком холостяцкий, чтобы завести свою семью. Может ли он понять его, как отца-дядю своего сына-племянника?
- Мой любимый Пятница, ещё? Ещё? – сперва недопонимает Болиголов, спьяну думая, что тот имеет в виду выпивку, и потом достаёт последнюю бутылку. Поделят их на двоих.
Ачиль напоминает носорога – невозмутим до тех пор, пока не посягнут на его личное пространство – в душу. Ламантин снаружи, но морской леопард внутри.
- Главное в нашем деле – рано не бросать, - одобрительно подтвердил машинист и, отпив немного из новой и последней бутыли, протягивает его белому медведю.
- Ещё раз? – наконец дошло до Болиголова значение слов собутыльника, и он сладко подтягивается, задевая задней лапой какую-ту заржавевшую железяку, упавшую на бок с грохотом.  – Однажды я не проснусь, подохнув во сне от чьих-то клыков. За пять лет, знаешь ли, Ачиль, надоедает видеть каждый день одну и ту же харю. На одном и том же месте. Заёбывает.
Это осознание как-то резко и неожиданно пришло ему в голову, словно всё проясняя. Как раньше Олиг мог не понимать этого?
- Как-то с текилой я даже успел свыкнуться с этой мыслей. Словно само собой разумеющееся. Понимаешь меня, Ачиль? Понимаешь?
А Ачиль не мог не понять. Он обязан, Болиголов давно уже успел для себя решить, что он единственный, кто может понять. Поэтому только ему можно поплакаться и похлюпать соплями, словно мелкий пездюк пацан, который так долго не мог признаться мамке в издевательствах от сверстников.
Машинист, а на самом деле просто слабак. Даже этот вагон стоит и недвижим, словно аллегория его самого.
Или же он просто устал?
На пенсию пора.