Ратарик любил шум, тесноту, духоту, музыку и пьяных девок.
Вирж не любил шум, тесноту, духоту и пьяных. Музыку и девок любил, но попойки Ратарика от молчаливого неодобрения это не спасало никогда.
Впрочем, у амфибии мнения не спрашивали, а потому считалось, что все всех устраивает. Пропахшие куревом и выпивкой комнаты вызывали у Велеса приступы гнева, а после - тщательно скрываемого стыда. Ему было стыдно за перевязь на руках Ратарика и очередную разбитую чашку.

Ратарик был идиотом. Он смеялся, обнажая в улыбке белые зубы, и повторял раз за разом одни и те же ошибки.

Ратарик был слепым идиотом.

Если уж сказать прямо, открыто, вдохнуть полной грудью и выплюнуть правду, скривив при этом мерзкую гримаску от ее горечи - то Ратарик был слепым, глухим, напрочь обдолбанным по жизни гондоном, который, если бы знал родную мать, то с удовольствием продал бы каким-нибудь шахтерам за лишние колеса. Закинувшийся, выпивший, зацелованный Ратарик не замечал ничего и нихуя, и, уж тем более - никого. Он видел то, что хотел видеть, лез пальцами под чужие рубашки, в принципе не понимая, что ему дают отпор, сопротивление, и, конечно, совершенно не считал себя кому-то обязанным или виноватым.

Его новый дружок являлся такой маленькой тварью дражайшей, явно получавший по жизни пусть и слабой, но регулярный пизды - блондинистый, вытянутый шкет и с блядскими колечками в сосках, к которым даже прилагалась цепочка. Ратарик таскал беднягу с собой, словно второй конец этой проклятущей цепочки держал, и Вирж мог поклясться, что еще не видел такой слепой почти-преданности, какая была у этого потерянного сыночка кондитеров.

К сожалению для Пирожка, Ратарик понимал намеки только в том случае, если намеком были чужие руки, сжимающие его член, в котором, видимо, как раз и жили все его последние мозги. К сожалению для Пирожка, Ратарик любил "неприступных", к коим по легендам относился сам Вирж, или же, напротив, чертовски доступных и упитых в дерьмо.
К сожалению для Пирожка, он вляпался в это уже после того, как Ратарик записал его в раздел "бро-приятелей".
Даже если бы блондин полез со слюнявыми поцелуями, рыжий бы решил, что он хочет серьезных дружеских обнимах, поддержки, ну, или на крайний - проблеваться.
Пирожок, вроде, даже пробовал. Пирожка, вроде даже, звали Максом - но это не точно.

Вирж осторожно трет виски пальцами, стараясь не задеть кожу когтями. Все равно царапает, вспарывает, морщится. Он красит когти черным лаком (потому что натуральный цвет не вяжется с тоном кожи), но они все равно острые.

Велес не думает, что нужно куда-то идти. Ему хорошо на диване в компании апельсинового сока. Он поджимает ноги, когтями на них осторожно царапая обивку - совсем как кошка. У него темно-синяя, влажная, как у дельфина, кожа, и подтекающие слизью, мягкие на ощупь раны жаберных щелей на теле - шее, и где ребра тоже.
Иногда его сорасовиков (и его самого) с некоторым презрением называют подлодками. У подлодок мало терпения и много нужды в личном пространстве.
И да, Велес не пьет, потому что всех амфибий быстро валит с ног даже полбутылки чего-то светлого, но явно не являющегося нормальным пивом. Но он правда думает, что никуда не пойдет.
Ровно до того момента, как ошалевший от музыки и хмеля Ратарик, подбадриваемый улюлюканьем дружков, валится рядом и слизывает языком бегущую вниз по чужому виску кровяную каплю. Это не то чтобы действительно могло тронуть. Если бы Вирж был человеком. Но он им не был.
Влажная кожа с кучей бесполезных, но так и не отмерших сенсоров чувствительная до ужаса. Прикосновение отзывается прятным, жарким теплом, смущая и обескураживая.
Вирж ненавидит физиологию своей расы. Свою долбаную чувствительность и вмиг расправившиеся ушные плавники с тоненькой пленкой перепонок и хрупкими хрящами. Его эмоции читаются умелыми людьми по этим псевдо-ушам, и, каким бы Вирж не был серьезным, собранным и сдержанным - он все равно оставался выходцем морских глубин, и ничего не мог с этим поделать.
За теплый язык на своем виске Вирж зачастую бьет без раздумья - когистой лапой, не боясь поранить. Он не будет виноват. Закон защищает подлодок в таких случаях. Но Ратарика - Ратарика все же терпит. Недолго, шипит, дергается в сторону, когда кончик языка касается перепончатого уха, но терпит. Даже не бьет, не ругается. Бесполезно.

- Ратарик.
Тот смотрит хмельными глазами и тыкается носом в шею, веселый и отупевший от этого своего веселья.
- Ты отвратительное дерьмо, Ратарик.
Слепое отвратительное дерьмо.
В голосе у Виржа - холодный лед, но уши мелко дрожат от горькой обиды.

Ратарик провожает его глазами и смотрит как побитый щенок вслед, когда Вирж вскакивает с места и спешит удалиться.

Пирожок удачно ловится в комнате, дверь которой разукрашена яркими табличками и надписями из раздела "вход воспрещен", "Да, Джо, особенно тебе!", "особенно когда гости!", "сукиблять свалили нахуй я вам и так хату отдаю на поругательство".

Но им двоим - можно. Им с Пирожком, тоесть. Дверь всегда открыта. Вэлком.
Они, наверное, уже почти прописались здесь.

Найти на компьютерном столе, заваленном хламом, пустое место - настоящий подвиг. Амфибия ставит на столик с тихим стуком початую бутылку. Чего - не знает. Не пробовал.
Молчит с минуту.
- Хреново тебе?
Тупой вопрос.
Ратарик сосется с Джоун на диване. И Пирожку, конечно, же хреново.

Впрочем, Вирж не выглядит сочувствующим. Не умеет. Просто спрашивает, опираясь на стол и бегло осматривая Ратарикову спальню, захламленную всяким дерьмом - от свернутых плакатов "Panic! at the disco" до смазки со вкусом бананового молочного коктейля или розовой игрушечной биты.
Вирж правда не знает, откуда Ратарик тащит все это. Плакаты у него, например, вообще подписаны не теми, кто на них изображен.
- Будешь пить? Ну, может. Так делают. Ну, когда хреново. Помогает типо. Пиздеж конечно, но все же.

Почему то он чувствует себя виноватым. Во всем этом.

Им бы впору спросить себя - а кто, собственно, такой этот Ратарик, что за существо с невиданной божественной силой, как костер, перед которым они выплясывают, а после сжигают девственниц в жертву своему недостижимо-прекрасному идолу? Поют, воют, извиваясь в судорогах - неясно даже им самим, предоргазменных или предсмертных. Кто, он, действительно, такой, чтобы его прощать, чтобы свыкнуться и жить рядом, через день посматривая, как он приникает к чужой коже языком, слизывая соль и пот.
Ратарик для Виржа - друг. Очень хуевый, если честно, из тех, что всаживают в холку иголки, стоит повернуться полубоком, из тех, кого боязно выпускать из вида. Но друг. Вполне себе единственный, вполне себе настоящий Ратарик, со своей манией вечного наслаждения и почти без мании величия. У Ратарика теплые ладони, поглаживающие по спине, когда ознобит и колотит от жара, а в груди жжет от горячего вируса, въевшегося в кровь на долгих шесть дней. У Ратарика жесткий рыжий волос, лезущий в нос и колющий щеку, острое плечо - в него больно тыкаться щекой, до противного горько в него же реветь, сворачиваясь в дрожащий калачик из ничтожества, гормонов и неразделенных желаний.
А впрочем, еслиб можно было - они бы оба его променяли. Если бы было на кого менять, если бы они сами не были разменным товаром, бракованным, а потому уцененным сразу же, и, в конце-концов, в тот день, когда что-то вдруг становится в их маленьких комнатных мирах не только мерзким, но и жестоким - списанными со склада, небрежно оставленные позади торгового центра, где, вообще-то, должны были быть, ждать, и, наконец, дождаться. Вместо белых женских ладоней с пламенными когтями - накладными пластиковыми лезвиями - чистыми, утонченными и до неприличия прекрасными, им достаются другие - с содранными подушечками, дорожной грязью и пластырем на сбитой костяшке. Ратарик подбирает людей, вдохновленный праздным интересом и искренно-детским желанием порадовать самого себя, он идет на тленный запах прекрасного - чувств, черт возьми. Ратарик не выбрасывает свои игрушки, но и не хранит бережно - разламывает, разбирает на детальки, постоянно наступает, не увидев, и потом хранит жалкую шелуху где-то на полке, замечая изредка.

Максик - сломанный мальчик, он никогда не будет целым. У них с Виржем одинаково тощие задницы и одинаково трагичный исход каждой своей истории. Разный вкус на разное пиво - особенно, если учесть, что никто из них почти никогда его не пьет. Но у них только оно.

- С тех пор, как всю ромовую текилу выжрали.

Он, Велес, жадно гоняет зараженный блядством воздух через жабры, тяжело, надрывно, словно в болезни, хлюпая мокрым веером ало-пурпурного мяса, которое дрожит и дергается, напоминая ободранное крыло. Смотрит в чужую потерянно-озлобленную мордашку, не прерывая картинки, чтобы не упустить - опускает второе веко, прозрачное, убирая щипучее ощущение дискомфорта от пыли в глазах. И, когда задумывается - мелькает кончиком языка по краю черного беззрачкового провала.

Опять ты наверняка слишком много думаешь, Макс, мыслишь, терзаясь ответами, которые знаешь, на вопросы, которые сам же задаешь. И стараешься свести муку на нет - не думать, забить-залить-вытрахать чем-нибудь другим, слишком плохим или слишком хорошим. Отключаешься, прикладываясь к холодному стекольному горлышку или упираясь острыми коленками в твердый пол до раздражающе-чесоточного дискомфорта. Проблема в том, что, когда стоишь на коленях где-нибудь в углу потемнее, думаешь только больше. О пудингах, рыжем, пятнице, шнурках и кроссовках, а потом снова о рыжем и еще - о руках.
И, если следовать логике книжной романтики для взрослых, впору думать о том, как руки - ну те, которые знаешь, а не которые сейчас - гладят по затылку и путаются в волосах, и еще о херах, находясь в непосредственной близости к одному такому, но, Боги, уже просто нет сил думать о них, особенно о тех, что с веснушками, поэтому пожалуйста, просто, прямо сейчас - отпинайте ногами под ребра до кровавых соплей. Чтобы в мыслях только - боль, как благословение, и ничего больше.
Может быть, еще пудинг. На крайний.

А хер тебе, Макс. Мучайся своими мыслями и сдохни. Морально. Или как ты там собирался сдохнуть? Думай про Ратарика и про то, что твои родители достаточно увлечены твоим семейным счастьем, чтобы найти тебе богатенькую шкурку, но недостаточно, чтобы помочь тебе вступить в гейский брак с тем, кому на тебя как-то похуй.
Хотя, это ведь возможно - подойти к Ратарику, пошатываясь, и просто, без вопросов, надеть на безымянный тонкий золотой обруч. А потом улыбнуться по-дебильному и сказать - выходи за меня, амигос. И он выйдет. По фану.
Но если хочешь взаимности, сладенько-возвышенных чувств... Да хоть каких-нибудь чувств. Хоть каких-нибудь хочешь от него, да? Вот тогда ты попал. Серьезно попал.
И все как-то грустно.

Трахают только белых, смекаешь, Вирж?

Он дергает ушами, почти смекая, и мимолетом облизывает свою темно-синюю ладонь, которую, по логике вещей, не должны трахать девочки из того типа, который сватают Пирожку - с упорством и наглостью. Это почти обидно. Почти - потому что если с садика слышишь что-то из типа "рыбомордый", уже и не обижаешься вовсе. Они тут все разные, просто закачаешься, насколько (взять хотя бы жуков-кентавров, нет, вы, блять, вообще представляете, представляете весь этот шарм?), и все давно смекают, что трахают только белых.

- Ты чертов расист, соска, - он тихо выскальзывает за Пирожком следом, обратно в долбящий по вискам шум чужого веселья, и чувствует, что его скоро затошнит от чужой радости. На нем нет кроссовок, он цокает коготками по полу, и почему-то пытается идти так, чтобы цоканье задало какой-то ритм. Жмурится. Как глупо, - В наше время больно быть расистом.
Чистая правда. У Велеса даже фантомно начинают ныть ребра - очень больно.
Эльфы любят кеды. Кедами больнее, чем кроссовками.

- Но шкурку твою я видел, в ванную утекла. Представишь, что у нее член с веснушками, и будешь пихать в глотку палку?
Виржу вот нихрена не весело, совсем. И Максу, он знает, тоже. И ему совсем не хочется переключаться со своих мыслей на другие, более легкие, но те, за которые платишь своей кармой.
Они не святоши. Далеко нет. Но девочка, в принципе - просто глупая девочка. Без плевы и без любви. Все как всегда. И в ванную упорхнула, смаргивая соленую, постыдную воду.

Ем нихрена не весело, но все равно послушно топает в нужную сторону, уворачиваясь от чужих потных тел и случайных прикосновений.
Он лишь приоткрывает дверь, смотрит пару секунд, и уж потом пропускает Пирожка - такого потерянного и неудволетворенного, что становится почти жаль. Не его.
В ванной легче дышать - меньше накурено, меньше выпито. И еще тут тише. Вирж закрывает дверь, чтобы убить звук за ней.
- Не хочу я, - тянет, тяжело вздыхая, да посматривая на перепугавшуюся бабу, размазывающую по лицу тушь и сопли, скомканную, тасканную, максову, - Палкой-то. Палку еще искать.