О С В Е Н Ц И М .д н е в н а я .

порода: узнаётся в ней порода бельгийской овчарки; пол: сучка; возраст: четырёх лет отроду; группировка: чайная секта «ерь»; должность: чай жрёт;

ОПИСАНИЕ
Реплики рвутся из заостренных эллипсов её рта: уныние и нестяжание, гнев и кротость.
Находится под эгидой собственных помыслов, что неладно бегут, разрезая полости сознания; амбивалентность волевая, которая проявляется в бесконечном колебании меж противоположными решениями, невозможностью выбрать меж ними, зачастую приводящие к отказу от принятия решения вообще.
Явственно видно её — её-плохую: матершинницу, одинокую, самовлюблённую и себе на уме. Никогда не посмеет сыграть собою, как седьмой картою в колоде; никогда не позволит всяким передавать себя из рукав в рукав иным красивым мошенникам. Полагает, словно как она многих лучше и, порою,
оказывается омерзительно обманута сама собою; за её словесностями стоит не пустозвон, который старается опустить всякий, лишь бы чем-либо занимать чужого разуму. За её орфографией звуков, которыми Освенцим сыплет прочему в ухо, дразня шёпотом злословия мочку, выкладывается куда более стоящее представление мироздания в целом.
Футурист и мечтатель. Грёзам отдается всецелостно, предпочитая своего умишка баловать сахарным пряником выдумки, потому как зачем ей эта реальность, если существует и получше? Явь считает немаловажной вещью бытия, но не всегда соглашается с поворотом этакой, хотя и готова обогнуть все зазубрины, расточив плоти в кровяное месиво.
Наряду со всевозможными порывами сладкой жизненности за пределами реальности понимает целостность полотна бескрайних территорий, которые считает пустошью и некоторым скучным местом обывания; не лишена логики и часто слывёт неплохим стратегом, который обложит прочего со всякой стороны многогранного куба исходов бытия.
Полагает, что жизнь – всего лишь игральная доска, что, позднее смерти, не существует ни аида, ни рая. Более тем, располагает к тому, что после начавшейся смерти и последующего разложения души, коли таковая имеется вовсе в бренных телесах, ничто не следует и следовать не может. С присущими таковыми взглядами легко переносит вид трупа, не стыдясь и не думая об том, было ли у умершего всё то, что он хотел в своём существовании, али был лишён последнего даже в столь грустный для него час. Минута молчания – и вперёд.
Умерших удел – могила, живущих нынче и далее – бег. Ни рождение, ни смерть – не новое явление. И впервые, и позднее ничто из того не волновало её, окромя как шкуры своей спасти и не умереть без славы в чужих речах.
Не просила ни слёз, ни слова доброго, а всё делала для того, дабы сдохнуть и хоть сколько-нибудь остаться в чужой памяти. Но то, отнюдь, не желание славы, а некая потребность в последующей жалости, которую нынче она отвергает и презирает.
Теперь Освенцим — бунт; бунт в голове, в тонких изгибах артерий. Бунт под кожей тысячью танцев иглы, млечными путями раскидавшихся по всему телу, охватывая его да извивая.
Бунт, признающий лица оригинала, и смачно отхаркивающийся от подражателей. Бунт, живущий сегодняшним и прошедшего не признающий, ибо то есть совершенно ненужное упоминание в нынешнем безделье.
Не слушается никого иного, кроме как верховодящего; до прочего руководства ей не бывало дела. Она ставит себя выше других и понимает, что является заменимою моделью в мире, в котором вынуждена прибегнуть к выживанию. Нередко вертится в думах несладкое пойло обмана: Освенцим заменят; скоренько обыграет она своего триумфа и с ликующем криком победы скатится вниз, делаясь ниже пустоголовых красавцев и красавиц, чья жизненность — полная услада похоти и забвения. Сделаться подобным им? Попусту не сумеет.
И с того Освенцим чужим изречениям не верует и всячески ищет отголосков намерения в действах. Полагает, что как сами поступки говорят об отношении иного к ней. Не живет, как цыганский романс: днём спит, а ночью ласкает своего уха, покуда то скучно, и все, что едва развлекает — малоинтересно вкусу её нравов и убеждений.
Последние вытравились в висках трепетной болью несколькими пунктами:
а) Нет ничего дурного в самозащите, ежели на тебя нападают; касается абсолютно любой грани насилия — моральной али физической.
б) Боль переживаний — ощущение бессмысленное, покуда мир — не то место, где оная является основным климатическим условием.
в) Все, что так чудесно звучит, на автомате прощает внутреннюю пустоту.
г) В здешнем мире надобно быть пластилином, чтобы тебя мяли, рвали, выворачивали, но тебе было все равно на это.
Освенцим не пластилин; куда большее, нежели отрезок разноцветной субстанции, которую всякий может смять в своих жилистых, покрытых волдырями ладонях, сделать с шарика — колбаски, с колбаски — фигурку клиновидной формы. Определяет себя, как камень; али старается таковым казаться, однако, конечно, всё оно в своей сущности не так легко. Освенцим — лёд; внешняя холодность да отстранённость сызнова растопится близ камина и терпкой кружки, в которой — нет, не ваниль. Растает, и с неё что станется? Лужа, оно-то верно. Оттого старается всеми фибрами истощившихся понятий не позволить себе влюбиться, али проявить к кому-либо куда большее, чем обыденной симпатии. Освенцим порешила давеча для себя самой, что дела молодого сердца и страстной душонки никогда не тронет, ибо как однажды оговорился ей пожилой джентльмен: любовь — есть болезнь, грибковый вирус, распространяющийся под платьем и съедающий бронежилет перед чувствами, полных безрассудства. Ощущения губят. Запомнила. Старается соблюсти. Выходит не дурно, и только тоска, снедающее трепещущее, как мышь в клетке, сердце, не даёт покоя в её лета.
В лета ещё молодые, в такие, в какие можно и даже, казалось теперь, нужно ощущать, проникать всем своим естеством в глубинку каждой эмоции. Но она себя вряд ли когда-либо имела чести возлюбить, и вряд ли, возможно, не исключено, когда-либо сумеет понять в своём решении роковой ошибки – жизнь без чувства, жизнь без лжи и правды, жизнь в таком ракурсе не имеет никакой ценности и не имеет ничего такого, за что можно было бы её держать, а потом отпускать, как отпускают ездоки коня – ещё молодого, сильного и полного страсти. Но коли она решилась, коли выпятила вперёд своей тощей грудки – так ему и быть.
Наплачется же позднее, но подобного исхода ожидает всякий: и шут, и лидер. Устроит же она позднее себе дешёвую распродажу, будет ластиться за каждое ласковое слово хлеще путаны, стоящей три рубля за полчаса. Она когда-нибудь себя растеряет, а пока сама перед собой старается казаться собранной, сильной и взрослой, когда в сущности своей ещё щенок – большой щенок, переросший своих собратьев телом, но не умишком. Тут ей недодали. Она и недобрала.
Этакий процветающий юношеский максимализм, когда дела надо убавить бы до минимализма, иначе выходит оксюморон – она, такая маленькая, негодная, нежная и гадкая с таким умишком – величавым, больше её самой, мудрым и выдуманным.
Её ещё не научило воротить от себя самой: нарцисс этакий. Поганенький. Ничего. Пройдёт год, пройдёт ещё – она поймёт, что была глупа, и в осознании своей глупости, в этом стыде обретёт своей мудрости.
Как непонятно, что для неё, такого нарцисса – прекрасного самолюбования, чада морального рукоблудства, раскрыта карта будня с тысячью вопящими голосами изнутри толстой завесы жаровни, в которой пекутся не только личные демоны, но и рассудок, и всякая мораль с её эстетикой.
Она любит и ненавидит себя наряду, однако никому и никогда не посмеет в свой адрес пискнуть хоть словца об её духовном уродстве. Она то осознаёт, хотя то осознание расплывчато и не до конца ясно; это размывчатое состояние духа уберегает её от попыток с собою как-либо кончить, впрочем.
Каждый вершитель своей судьбы, оно и верно. Всякому дано избрать свой путь и за него бороться.
«Можно зарезать, украсть и всё-таки быть счастливым» - ещё одно негласное правило её существования, за которое она держится хлеще прочих правил, где она и лёд, и мякоть для прочей забавы.

Иди сюда,   
иди на перекресток
моих больших
      и неуклюжих рук.
Не хочешь?
      Оставайся и зимуй,
и это
   оскорбление
         на общий счет нанижем.
Я все равно
         тебя
            когда-нибудь возьму -
одну
   или вдвоем с Парижем.

Она бывала нескладна, худа, не мила внешним видом своим, сутула, будто на плечи ее вымостились собственные покаяния и собственная ноша её тяготила с каждым днём все больше, пуще, обязываясь однажды рухнуть на неё с помоста дней, придавить, приглушить весом незыблемых убеждений. Она бывала некрасива, с темно-коричневой, прилизанной (и лишь на голове, ушами меж, клочковатой) шерстью, с перекошенной ужасом мордой, большими глазами, тлевшими мокрым янтарем; впалые щеки и сжатые губы, которые редко складывались во что-либо иное, кроме оскала. Ступалось у ней тяжело, на каждом шагу стараясь перекинуть тело свое, которое бывало худым, но не немощным по пылкой своей юности, как-то уродливо криво было её «полотно», в областях таза, под ребрами, под мышками, живот её проваливались, будто примятые неумелой рукой. Остро выступающие лопатки казались не сумевшими вырасти крыльями, от чего вид их казался нелепее, чем приходилось на самом деле.
Голос звучал её треском ломавшихся веток, как будто серебро нетронутой юности её избегало с самого первого слова, будто голосом своим она наказывала себя саму и оттого говорила редко, недовольная всяким звуком скрипящей из-за проржавевших пружин глоткой.
При виде сего полуразрушенного, с трепещущемся хрупким сердцем изнутри, существа возникала жалость, но тот, кому привычно бывало взирать дальше обыденных образов, даже признавался, что черты её были добрыми, хоть и не лишенные резкости.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ
Связь: милости не просим;	Частота посещения: в зависимости от наличия дела;